– Шломо, идите сюда, у нас для вас кое-что есть, – сказал партнер Шнеебальга, как вспоминал старый Муссаев.
– И что же у вас есть? – спросил Муссаев.
– Не говорите громко, – сказал хасид. – Мы знаем, что молчать вы умеете.
Они вчетвером поднялись в номер, где торговец открыл сумку. Внутри была стопка пергментных листов. Тамми, стоявшая в сторонке, услышала, как Шнеебальг произнес: «Корона Алеппо». Ей помнится, что на отца это произвело впечатление.
Муссаев прикинул, сколько там листов, зажав стопку между большим и указательным пальцами. Примерно девяносто. Сверху он увидел книгу Бытие и понял, перед ним самая ценная часть книги: пропавшая Тора.
– Сколько? – спросил Муссаев.
– Миллион, – ответил хасид.
Коллекционеру показалось, что это чересчур. Все происходило до того, как благодаря опубликованной Институтом Бен-Цви книге о «Короне» и упомянутой выше телевизионной передаче «Корона» получила в Израиле широкую известность. Муссаев предложил им триста тысяч. Торговец отказался. Тогда коллекционер сказал, что готов взять лишь часть манускрипта, но услышал в ответ: «Всё или ничего». Муссаев ушел – по крайней мере, таковы были его слова.
Когда я позже беседовал с Тамми, она сказала: «Мне кажется, отцу следовало согласиться».
В начале девяностых муссаевская история впервые появилась в сокращенном виде на экранах телевизора, но исследователи «Короны» не приняли ее во внимание. Возможно, они не верили, что Муссаев, не имеющий никакой научной подготовки, мог опознать «Корону». А может быть, причина в том, что если листы и правда ходили на рынке, значит, кто-то их продавал. Удобнее было продолжать верить, что они просто испарились.
В то же время муссаевскую версию подтвердила и снабдила подробностями его дочь. Кроме того, с ней согласен Амнон Шамош, писатель, который под эгидой Института Бен-Цви написал книгу о «Короне».
В 1987 году, вскоре после выхода в свет этой книги, Шамошу позвонил один видный член ультраортодоксальной общины Иерусалима и сказал, что у него сидят два торговца, предлагающие листы из «Короны Алеппо». Звонивший знал, что Шамош написал о «Короне» книгу, и просил его помощи в определении оригинальности этих листов. Из описаний собеседника Шамош сделал вывод, что предлагаемая рукопись не имеет отношения к «Короне». Однако в беседе со мной он признался, что не является экспертом и не помнит, почему он принял такое решение и каким образом смог по телефону произвести подобную оценку. Одним из этих торговцев был Хаим Шнеебальг.
На основании трех этих свидетельств можно с определенной уверенностью сказать, что в середине восьмидесятых годов Хаим Шнеебальг пытался продать манускрипт, бывший, по его словам, частью «Короны Алеппо». Так ли это на самом деле, разумеется, узнать нельзя, хотя два момента придают его заявлению известную долю достоверности: во-первых, это репутация Шнеебальга как антиквара, которая оказалась бы подмоченной, если бы кто-то обнаружил, что он всучил покупателю менее ценный манускрипт или подделку; во-вторых, начиная с 1976 года существует факсимиле уцелевших частей «Короны», так что, прежде чем отвалить продавцу такой куш, потенциальный покупатель мог проверить оригинальность предложенных ему листов.
Сидя в лондонской квартире Муссаева, я спросил его, сколько могла бы стоить сегодня та часть манускрипта, которая была ему предложена.
– Она бесценна, – ответил он.
Мы поговорили еще немного, потом он задумчиво на меня взглянул.
– Подобные истории вредят здоровью.
– Что же случилось с теми листами после того, как Шнеебальг их вам предложил? – спросил я.
Муссаев ответил, что не знает – больше он о них не слышал. По крайней мере, так он мне сказал. После этого будет еще одна встреча с ним, и появится новая версия этой истории.
– Меня толкало чистое любопытство, – сказал мне коллекционер. – А ради любопытства не стоило так уж глубоко влезать в это дело. Вы меня поняли?
Я кивнул.
Выйдя снова на Гросвенор-сквер, я присел в парке на деревянную скамейку. Небо снова заволокло тучами. Я получил то, за чем пришел, – подробное описание попытки продажи манускрипта в «Хилтоне», в том числе и имя торговца. Теперь, как мне казалось, оставалось только его выследить.
8. Номер 915
Через четыре года после эпизода в «Хилтоне», 16 августа 1989 года, в скромной квартире Хаима Шнеебальга в иерусалимском квартале Меа-Шеарим зазвонил телефон. Была среда. За две недели до этого торговец вернулся с женой из Бруклина. Часть времени он потратил там на встречи со знатоками старинных манускриптов, в том числе с Меиром Бенайау, всемирно известным коллекционером и бывшим директором Института Бен-Цви, а в оставшееся время общался с друзьями и родственниками.
Звонок был от некоего Дана Коэна, который предложил ему встретиться в центре города в гостинице «Плаза». Коэн въехал в эту гостиницу несколькими часами раньше, с ним была какая-то женщина, и он сообщил администратору номер своей идентификационной карты и адрес в Герцлии: улица Хавацелет, 2. Хотя дело, заведенное Иерусалимским управлением полиции, до сих пор закрыто, нескольким израильским журналистам удалось раздобыть кое-какую информацию и разыскать друзей и знакомых всех главных героев, благодаря чему мы и узнали детали этой истории.
Коэн пожелал встретиться с торговцем немедленно. Стоявшая в кухне жена Шнеебальга предостерегла его, что ходить не нужно, хотя о причине своих подозрений потом сообщить не пожелала. Некоторые из близких к Шнеебальгу людей рассказали репортерам, что в течение нескольких дней, предшествовавших звонку, он казался необычайно встревоженным, но они считали, что это связано с долгами, в том числе и долгами ростовщикам. Один из его знакомых вспомнил, что Шнеебальг, говоря о своих долгах, сказал ему на идише: «Их мах ин майне хойзен», что значит: «Я намочил в штаны». На тот период оборот их книжного бизнеса с венским компаньоном составлял миллионы долларов. В своей общине Шнеебальг был известен тем, что разгуливал с карманами, набитыми деньгами, но жил скромно и жертвовал огромные суммы на благотворительность.
В тот вечер Шнеебальг поехал в «Плазу» на такси – такая поездка занимает десять минут. Жене он сказал, что вернется в половине десятого. Он прошел по вестибюлю к лифтам, поднялся на девятый этаж, повернул налево по коридору и снова налево – в номер 915.
На следующее утро горничная, пришедшая убирать номер после предполагаемого отъезда Дана Коэна, обнаружила свисавшую с ручки двери табличку «ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ». Дверь она все же открыла. Окно выходило на парк и низкие строения иерусалимского центра. Возле окна стоял стул, на нем – черная шляпа. А на полу лежало тело толстого бородатого человека с пейсами, из его носа вытекла и загустела кровь.
Иерусалимская полиция примчалась быстро, привезя с собой и патологоанатома, но с не меньшей скоростью весть о происшедшем разлетелась по ультраортодоксальному району, и через короткое время десятки мужчин толпились в гостинице, мешая следствию. Евреи из ультраортодоксальных общин в большинстве случаев противятся вскрытию – отчасти из-за убежденности, что ущерб, причиненный телу, уменьшает шансы покойного на воскрешение после конца света, а отчасти потому, что в таких закрытых обществах полагают, будто правда о причине безвременной смерти доступна только Богу. Когда полиция заявила, что дело подлежит расследованию, в Иерусалиме поднялись волнения. Патологоанатомы произвели лишь наружный осмотр тела Шнеебальга, и на следующий день он был похоронен на старом кладбище на Масличной горе. «Мир ультраортодоксов и мир антикваров, связанных с иудаикой, полон всевозможных предположений, – писал один из репортеров спустя две недели. – Убийство – одна из версий. Естественная смерть – другая. Различные сценарии рождают страхи. Рынок иудаики, насколько нам известно, еще не знал убийств».
Следователи, проверив регистрацию в гостинице, обнаружили – и это не вызвало удивления, – что никакого Дана Коэна нет в природе. Не существует и улицы, на которой он якобы проживает, и идентификационная карта указывала на некоего Шохата, жившего в одном из южных предместий Тель-Авива. Патологоанатом не обнаружил на теле торговца никаких явных следов насилия, но в своем отчете отметил: «Без вскрытия установить причину смерти невозможно». Один из знакомых торговца рассказал, что накануне тот жаловался на боли в груди. Ссылаясь на это показание и на отсутствие следов насилия, а также не желая раздражать тысячи ультраортодоксальных евреев, полиция заключила, что смерть наступила от сердечного приступа, и дело закрыла.